Ностальгия уже не та
Лирические грёзы о старинной жизни – глава бесконечной истории России, «которую мы потеряли» (хотя так ли уж потеряли? царский режим тут, кажется, неистребим); опыт присвоения и инсценирования чужой памяти; путешествие в прошлое, маркированное православными праздниками
От Чистого понедельника – к Радунице, от радостей – к скорбям: в начале спектакля хоть и Великий пост, да ещё свежи впечатления удалой широкой Масленицы, в финале – горькие дни: соборование, кончина, похороны. Смерть отца (Евгений Редько): Марина Брусникина проигрывает на сцене жизненный цикл. Не одного конкретного человека: Сергей Иванович Шмелёв, деятельный и деловой, властелин плотницкой артели, отец глобально, и Ивану, и своему работящему, но пьющему малому народу – один из.
Важный, главный герой – но ровно в той степени, в которой важны и главны все прочие; что ухарь-приказчик Василь Василич, что дедушка-нянь Горкин, сёстры-братья-кучера-кухарки-батюшки-Матрёши-Гришки-да-Анлрейки; большой замоскворецкий хор.
Марина Брусникина проигрывает на сцене жизненный цикл вообще – как и следует настоящему театральному роману.
Жанр, вроде бы, не редкий – проза большой формы инсценируется повсюду и часто, но именно для РАМТа роман – визитная карточка; даже если спектакли опираются на драматургию Тома Стоппарда; что такое недавний «Леопольдштадт» Алексея Бородина или его же, уже давний «Берег утопии», как не романы?
Театр по традиции носит имя Молодёжный, но здесь как нигде владеют самым взрослым жанром.
Про Марину Брусникину хотел написать «великая» и вспомнить её умение обращаться с прозой, что кажется принципиально невозможной на сцене. Но вот вчера на юбилейном вечере Мастерской Брусникина (молодёжь молодёжью, а уже 10 лет стукнуло; тоже шагнули в романную плоскость) назвали Марину Станиславовну «великой», а она оспорила. Потому и я воздержусь (хотя «великая» – по факту).
Из всего вышесказанного не следует, что я полюбил «Лето Господне», как полюбил многие спектакли Брусникиной. Вот в 2001-м, когда смотрел «Пролётного гуся» по Астафьеву, в антракте казалось, что весь камерный зал Новой сцены МХТ вдруг подцепил ОРЗ – все хлюпали носом. И не от вируса: сдерживали слёзы, притом, что ни манипуляции, ни нарочито сильных жестов в спектакле не было, опиралась Брусникина только на текст и актёрский ансамбль, который текст принял, понял и почувствовал.
«Лето Господне» оправдывает ностальгию и зависание в былом; была у меня дума заменить рецензию на новый спектакль коллажем из старых текстов, благо есть откуда взять.
Решил в итоге не злоупотреблять, но коли вспомнил о горьких слезах «Пролётного гуся», вспомню и о радостных на сатириконовском спектакле «Ай да Пушкин...». Его примерно те же двадцать с лишком лет назад Брусникина ставила с третьекурсниками IШколы-студии МХАТ – и у всех во лбу звезда горела, все улыбались во всю белозубую ширь – не потому что надо, а потому что иначе не могли; танцевали, кувыркались, ходили на головах, скакали друг на друге верхом, перекладывая солнце русской поэзии на рэп. И, опять же, без всяких ухищрений (даже без декораций) оживал озорной и молодой пушкинский мир. В том спектакле бисером вышитые кафтаны и сарафаны заменяли простые разноцветные футболки. То, что немыслимо в «Лете Господнем», подошедшем к тексту-первоисточнику с почтением; мне показалось, что неуместным. Но это не упрёк режиссёру, не упрёк драматургу спектакля Андрею Стадникову; а уж упрекать русского писателя-эмигранта Ивана Шмелёва в чём либо, совсем абсурд;
так, рефлексивные заметки – ответ на личный челлендж: написать про спектакль, писать о котором не хочется.
Почему не хочется, почему не сложились отношения с «Летом» – валим всё на полную мою невосприимчивость к запредельно, на мой дикий взгляд, архаичной и мёртвой прозе. Даже использованный Шмелёвым эпиграф из Пушкина кажется несусветной нелепицей. «Два чувства дивно близки нам – / В них обретает сердце пищу – / Любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам»: это ж надо было быть тугоухим, как советская школа (даром, что Шмелёв Советы ненавидел), чтобы на полном серьёзе дать такой эпиграф своему роману-романищу, не услышав ядерной пушкинской иронии.
Роман Ивана Шмелёва – вязь воспоминаний о, в принципе, идиллическом детстве в глубоко дореволюционной, царской России.
Главный герой – рассказчик, свидетель, очевидец – разделён на двоих исполнителей.
От автора, за Ивана Шмелёва выступает Александр Девятьяров, и это ой какая неблагодарная роль – степенно, размеренно и непременно грустно («как давно это было») вспоминать-комментировать, маячить призраком подле тех, кто изображает купеческий дом и двор Шмелёвых. Маленького Ваню, Ваню в детстве и одновременно Ивушку, внучатого племянника и крестника Шмелёва, его любимого собеседника, из рассказов которому родился роман «Лето Господне», играет Максимилиан Кутузов. Удивительный ребёнок, находка РАМТа и спектакля; самый – и, возможно, единственный – естественный обитатель «Лета»: не фальшивит, не скучает, строит живой мостик из 2025-го в XIX век. До которого без него совсем бы дела не было.
Художник Нана Абдрашитова построила на сцене дом из дверей, меняющих положение в пространстве и ведущих, очевидно, в закоулки прошлого; по бокам – шкафы, сплошь состоящие из выдвижных ящиков, хранилище памяти, радость архивариуса (отчего, наверное, и используются не так уж часто: неприкосновенны). Сценография отчего-то – буквальных совпадений, кроме, разве что, дверей, нет – напомнила мне фильм Алена Рене «В прошлом году в Мариенбаде»; там тоже, хотя и совсем иначе, про память, её магнетизм и коварство. В «Лете Господнем» коварство проявилось в идеализации минувшего; для кого-то сработает;
я, напротив, доброй мыслью поминал большевиков, прокатившихся по этой идиллии красным колесом
(кстати, лапушка Ивушка, тот самый племянник, чьё детское фото вынесено на постер спектакля, не постеснялся в своих личных воспоминаниях припомнить, как совсем ещё мальцом мечтал «вешать всех большевиков вверх кармашками, чтобы из них высыпались все деньги, которые они отобрали у бедных».) Святые, конечно, это люди, купчики и их образованные потомки, заливавшие парижские столы абсентом и кручиной о «Родине и вере».
Скорбеть по шмелёвской клюквенной далёкой стране у меня не выходит – как и у актёров, которые – чего обычно у Брусникиной не бывает – часто «наяривают», играют общó, приблизительно. Что, наверное, поправится с течением времени;
оправдать можно всё, особенно когда в адвокатах течение времени.
